Я уже не помню, сколько лет я знаком с Яшей Бутовским. У меня такое ощущение, что с детства—хотя, конечно, это не так. На «Ленфильме» Дмитрий Георгиевич Иванеев представил мне киноинженера, который знал кинематограф как настоящий киновед. Я помню, как Яков Леонидович приехал в Белые Столбы, и наш разговор в доме ИТР, когда мы—Витя Дёмин, Ирина Янушевская, я—обнаружили в этом инженере человека, который трепетно любит кино; причем не технику кино, а искусство кино. И особенно внимательно относится к операторскому делу, о котором мы, киноведы, были осведомлены очень плохо. Нам плохо преподавали операторское мастерство во ВГИКе, в киноведении все сводилось к «идейно- тематическому содержанию» фильма. Анализ формы допускался лишь в качестве приправы: это были этакие перец, соль и, может быть, немножко майонез.

Отношения с Яковом Леонидовичем с самого начала были очень характерными для отношений москвичей и питерцев. Яша был гораздо лучше воспитан, чем мы, он был немножко дистанцирован, не впадал немедленно в свойственный москвичам дружественный экстаз, за которым часто ничего не стоит. Но очень быстро взаимная симпатия переросла в подлинную дружбу без амикошонства и без панибратства. Одно время я часто ездил в Питер, где жил, как правило, у Бутовских, подружился с его замечательной семьей—родителями, необыкновенно преданной ему женой Натальей, сыном. И у меня появилось ощущение родства с человеком, который вырос в совершенно других обстоятельствах. Избирательное сродство, по определению Гете, бывает иногда глубже, чем кровное.

Яков Леонидович не сразу поверил, что он может быть киноведом. Было у него ощущение того, что киноведение—это вещь святая, и он, кончивший ЛИКИ, не сможет этим достойно заниматься. Он не допускал никогда не только халтуры, но и неточности. Любая неточность, неопределенность его мучила. Когда я познакомил Яшу с Леней Козловым, они стали самыми близкими друзьями: потому что нашли друг в друге очень близкие качества—в частности, именно этот необыкновенный, подлинно научный педантизм.

Наша белостолбовская компания вместе с Козловым, да и вообще москвичи, вероятно, больше питерцев поддерживали стремление Яши к киноведению. Я помню, как он начал печататься в «Технике кино и телевидения»—журнале, который не был на переднем плане киноведческого внимания. Между тем, блестящие маленькие эссе Якова Леонидовича вносили на поверхность то, чего «большие» журналы—«Искусство кино», «Советский экран»—просто не видели. Он писал об операторах, писал о визуальных приемах, писал о фильмах как коллективных произведениях и, конечно, писал о роли кинотехники в творчестве. И даже тогда, когда он писал о технике, этот человек оставался киноведом: он знал, зачем это нужно искусству. Яша соединяет собою так называемые «творческие» и так называемые «технические» аспекты кино. На его примере я понял их неразрывность. Я понял, что сенсетометрия Москвина—это не черновая глина, из которой он потом каким-то непонятным озарением начинает создавать свои технические шедевры. Я понял, что это и есть искусство: понимание световой гаммы, возможностей пленки, соотношения, скажем, диафрагмы и эмульсии.

Яков Леонидович же познакомил меня с «Ленфильмом», то есть с людьми, которых я иначе просто не узнал бы. Например, с Рашелью Марковной Мильман. Он гордился тем, что на «Ленфильме» работает такая женщина, которая всех знает, которая всех помнит, у которой была такая фантастическая биография, которая опекает сегодня актерский отдел, которая собирает какие-то сайнексы, вырезки, актерские эпизоды...Он любил «Ленфильм» как целостный организм, а кино любил как сложнейший феномен. И любит, я думаю, до сих пор.

Когда началась его работа с Валентиной Георгиевной Козинцевой над наследием Григория Михайловича, всем стало ясно, что Яков Леонидович—находка и для Валентины Георгиевны, и для Козинцева. Если угодно, киноведческая миссия, которая ему выпала, —быть и текстологом, и историком, и теоретиком, и комментатором... И вот уже тридцать лет он абсолютно честно несет эту миссию.

Написав книгу о Москвине, он совершил еще один подвиг. Я читал ее кусками и знаю, какой труд вложен в каждую главу, знаю, как Яша заставлял себя писать. У нас были (и сейчас есть) такие критики, которые описывают фильмы с тремоло в голосе. И Яша безумно боялся этого легкого стиля писания про кино, боялся краснобайства. Он сам себя чрезвычайно сковывал, он не позволял себе легкости пера. И некоторая затрудненность письма—это, прежде всего, его ответственность перед словами, которые ложатся на бумагу.

Книга эта обращена к «широкому кругу» интеллигентного читателя, но Якову Леонидовичу удалось сделать ее интересной и для профессионалов. А ведь до сих пор непонятно, как надо писать об операторском мастерстве,—это проблема не только у нас, но и на Западе. Мало кто из самих операторов на это способен. И в своих книжках, статьях, интервью Яша пытается быть «полезным орудием» самопознания операторов.

Яков Леонидович, безусловно,—питерский кинематографист. Человек, который очень предан питерскому пути, питерской школе. Неслучайно в своих работах он все время подчеркивает те начала, которые идут от Питера. Он сделал очень много для осмысления не только ленинградской школы, но понятия «школы» вообще. Не так давно ко мне приходили ребята-вгиковцы, которые хотели писать об актерских школах в кино, и стали спрашивать, что можно почитать, чтобы прояснить для себя категории «школы» . И я рекомендовал им книжки Якова Леонидовича о ленинградских кинооператорах—Москвине и Гарданове.

Для меня Яков Леонидович Бутовский воплощает собою дух «Ленфильма» лучших его лет. Ведь именно на «Ленфильме» середины 50-х возник первый романтический порыв в новое кино, который чуть позже проник в Москву. Мне кажется, Яков Леонидович—дитя этого времени и остается им по сей день. Тот порыв, который наполнил паруса этой громады, Яша Бутовский каким-то чудесным образом сохранил в своей душе.

Наум Клейман