Это был, кажется, 1996 год. В конкурсной программе МКФ в Локарно показывался фильм Мохсена Махмальбафа «Хлеб и цветок» («Миг невинности»). Махмальбаф не был еще почти классиком, ретроспективы которого теперь едва успевают сменять друг друга по всему свету. Он еще носил бороду. Самира, будущая звезда, режиссер-вундеркинд, была еще совсем малышкой и жалась к плечу папы, смущаясь от обилия цветущего Запада, в самую сердцевину которого—Локарно, Лаго Маджоре, курорт, пальмы, Гранд-отели, «Феррари» и т.п.—она попала благодаря талантливому отцу. Махмальбаф совсем не говорил по-английски: его переводчик переводил нам его фарси на французский и лишь затем на английский язык. Это было не интервью, а Бог знает что: дикая жара (которая, впрочем, вряд ли смущала Махмальбафа), слепящее солнце, которое все время лезло в объектив, какая-то машина, начавшая громыхать у него за спиной… И тем не менее, Махмальбаф был очень рад тому, что русские у него взяли интервью,—он словно давно готовился к этому и сразу же стал рассказывать о своих планах снять фильм об Афганистане. Я, как мог, выражал свою озабоченность этой темой, стараясь всячески подчеркнуть свое резкое отношение к бессмысленной войне, за которую вольно и невольно нес ответственность как бывший советский гражданин. Махмальбаф воспринял мое покаяние с пониманием и даже с сочувствием—как-то чуть надменно, по-отечески (он всего на год старше меня) .

Наблюдая за ним, я сразу вычислил: в его коренастой фигуре, в его размеренном, словно просчитанном шаге, в его странном голосе с нежной, почти убаюкиващей интонацией было что-то, напоминающее какого-то доброго зверя. Как-то раз замечательный режиссер Лида Боброва сказала мне, что может сразу, в один момент, даже на лестнице эскалатора,—определить, сидел человек в тюрьме или нет—во взгляде появляется какой-то хищноватый отблеск, который ничем не вытравить—ни Каннами, ни Гранд Отелями. У Махмальбафа такой отблеск был—ведь он угодил за решетку после своих антиправительственных выступлений. (Кстати, этот опыт он осмысляет чуть ли не в каждой картине—в том числе и в «Миге невинности». У него есть потрясающая картина, сделанная в жанре тюремного фильма ужасов—одна из самых страшных картин о неволе—«Бойкот» (1985). В аннотациях к ней Махмальбаф всегда старается подчеркнуть мысль,—точнее, пришедшее с годами убеждение,—что никакое насилие (а им этот фильм переполнен) не способно изменить мир. Это могут сделать только Вера и предощущение Страшного Суда.)

Честно говоря, я и не предполагал, что затем мои встречи с Мохсеном Махмальбафом будут повторяться регулярно. Уже в Турине я увидел его (вновь с дочкой) на собственной ретроспективе. Он не давал никому интервью, а тут сразу, чуть ли не с объятьями, хотя был смертельно уставшим, пошел на камеру с моим итальянским оператором. Там же, в Турине, я увидел фильм, после которого понял, что автор «Мига невинности» действительно выдающийся режиссер—это был беспрецедентный по своей лабильной квази-документальной стилистике фильм «Салям, синема»—вот уж поистине иранский вариант «Восьми с половиной» и «Американской ночи»! (В этом году, наконец, этот фильм увидела Москва в программе «81/2», показанной во время ХХХIII кинофестиваля).

Ну, а затем—фестивали, фестивали, фестивали, перегляды, обмены карточками, на одной из которых, спустя уже лет пять, я прочитал название его новой фирмы «Mahmalbaf Film House». Помню, еще подумал: ну всё, обуржуазился бывший революционер. Но на самом деле всё было не так уж просто—Махмальбафу, чтобы снимать такие фильмы, как ему хотелось, пришлось продавать всю свою недвижимость: государственные субсидии были возможны только в обмен на цензурные исправления. Так что эта карточка, в отличие от тысячи других, очень хорошо передавала суть его деятельности—Махмальбаф действительно построил собственный «кинодом», в котором развернули свою деятельность его талантливые родственники—прежде всего дочь Самира, а также жена Марзиех Мешкини и младший сын Мойсен.

Порой казалось, что его семейные кинозаботы несколько отвлекают его от основного дела—съемок собственных фильмов. И вот, наконец, в Венеции, в 2000 году он сказал мне, что заканчивает фильм с названием, которое мне было не нужно объяснять—«Кандагар». Я уже слышал про Кандагар от исчезнувшего куда-то Геннадия Каюмова—единственного российского режиссера, который вместе с Тимуром Бекмамбетовым сделал фильм «Пешаварский вальс» как нравственное покаяние за афганскую войну. И еще: по-моему, у наших «афганов», которые исполняли свой «интернациональный долг» на два десятилетия раньше американских «коммандос», даже была песня про этот самый Кандагар.

После того, что мы видим на телеэкранах в качестве самого рейтингового триллера уже сейчас, осенью 2001 года, честное слово, думаешь о Махмальбафе как о провидце. Чего стоит его зловещая метафора—с самолета на израненную, сухую афганскую пустыню, сыплются… ооновские протезы, привязанные к парашютам, и англоговорящая рация бубнит: «рост такой-то», «рост такой-то», а одноногие калеки, опираясь на костыли, пытаются обогнать один другого и вовремя попасть под дождь этой скорбной милостыни. Бог ты мой, как страшно все это смотреть сейчас, и в какой невероятный узел сейчас сплелись все эмоции, связанные и с этим фильмом, и с Афганистаном, и с самим Махмальбафом!

Он должен был присутствовать в Москву на своей ретроспективе, но не приехал: боялся, что больше его не пустят на Родину—ведь именно он возглавил движение в поддержку афганских беженцев, которые, обезумев от своей жизни, тысячами устремились кто куда. Но какое-то время спустя я вдруг по электронной почте получил от него статью—огромную, совсем не про кино, а про Афганистан: Махмальбаф, как настоящий классик, изучил тему перед съемками фильма вдоль и поперек—почти как Пушкин перед «Капитанской дочкой».

Дай ему Бог здоровья, как и героям его фильма, хоть они, наверное, порой не ведают, что творят. Думаю, Махмальбаф не обидится, что это будет русский Бог—ведь Аллах, боюсь, меня сейчас точно не услышит.

 

 

 

 

 

Чтобы прочесть этот текст целиком, вы потратите около часа. За этот час в Афганистане умрут от голода или будут убиты примерно четырнадцать человек, а еще шестьдесят станут беженцами. Эта статья—попытка выявить причины смертности и эмиграции. Если этот горький предмет не вписывается в вашу сладкую жизнь, лучше вам этого не читать.

 

 

В 2000-м году на кинофестивале в Пусане (Южная Корея) меня спросили, о чем будет мой следующий фильм, и я ответил: об Афганистане. Меня тут же переспросили: «А что такое Афганистан?»

Как такое возможно? Как может случиться, что страна оказывается настолько изолированной, что в другой азиатской стране,—такой, как Южная Корея, о ней даже не слышали? Причина ясна. Афганистан не играет никакой роли в сегодняшнем мире. Он не напоминает о себе ни производством какой-либо ценной продукции, ни научными достижениями, ни прославленными деятелями искусства.

В Соединенных Штатах, Европе и на Ближнем Востоке ситуация, однако, иная, и здесь Афганистан считается неким странным государством. Его особенность, однако, не вызывает никаких позитивных эмоций. У тех, кто слышит слово «Афганистан», немедленно возникают ассоциации с контрабандой, движением Талибан, исламским фундаментализмом, войной с Россией, длительной гражданской войной, голодом и высокой смертностью.

В этом субъективном портрете нет даже намека на мир, стабильность, развитие. Так что ни у кого не возникнет желания отправиться в Афганистан—ни у туристов ради путешествия, ни у бизнесменов, чтобы вкладывать деньги.

Так почему не предать эту страну забвению? Ее дурная слава достигла таких масштабов, что не стоит удивляться, если в словарях вскоре появится определение Афганистана как страны, производящей наркотики и населенной невежественным, агрессивным, фундаменталистски настроенным народом, который прячет женщин под чадрой.

Добавьте к этому разрушение статуи Будды в Бамиане, самой большой и самой прославленной в мире, которое вызвало негодование всех защитников культуры и искусства. Но почему тогда никто, кроме комиссара ООН Огаты не выразил сожаления по поводу гибели миллиона афганцев из-за жестокого голода? Почему никто не говорит о причинах такой смертности? Почему все громко кричат о разрушении статуи Будды и совсем не слышно голосов в защиту умирающих от голода афганцев? Значит, статуи в современном мире почитаются выше людей?

В поездках по Афганистану я видел, как в действительности живет его народ. Как режиссер я снял две картины, между которыми был интервал в тринадцать лет—«Велосипедист»(1988) и «Кандагар»(2001). В процессе работы я изучил более десяти тысяч страниц разных книг и документов, чтобы собрать материал для этих двух фильмов. В результате у меня сложился совсем другой образ Афганистана, нежели установившийся в мире. Это более сложный и трагический, но в то же время гораздо более мирный и позитивный портрет афганцев. Это образ, который заслуживает не забвения и порицания, а внимания. Но над порталом ООН нет цитаты из поэмы Саади: «Все люди—части одного тела».

 

Афганистан глазами иранцев

 

Мнение иранцев об Афганистане основывается на представлениях, общих для американцев, европейцев и жителей Среднего Востока. Разница лишь в том, оптика у нас другая—они наши соседи. Иранские рабочие и горожане враждебны к афганцам потому, что они видят в них конкурентов на рынке труда. Иранцы оказывают давление на министерство труда, требуя вернуть беженцев на их родину. Однако иранский средний класс считает афганцев верными и надежными слугами в роли охранников и дворников. Строительные фирмы предпочитают нанимать афганцев, так как они работают лучше, чем их иранские конкуренты, и за гораздо меньшую плату.

Власти, борющиеся с наркотиками, считают их ключевыми фигурами в наркоторговле и полагают, что депортация афганцев может раз и навсегда решить эту проблему. Врачи видят в них источник эпидемических заболеваний вроде афганской лихорадки, которой в Иране раньше не знали. Не полагаясь на эффективность запрета иммиграции, врачи предлагают ввести обязательную иммунизацию всех приезжих; в результате стоимость вакцины против полиомиелита выросла для всего населения Афганистана.

 

 Афганистан глазами мирового сообщества

 

Всегда стоит обращать внимание на заголовки статей, в которых фигурирует имя страны в мировой прессе. Образ страны, создаваемый средствами массовой информации,—это комбинация фактов и фантастических представлений, навязываемых мировому сообществу. Если страна занимает выгодное положение, о ней обязательно что-то будет сказано в новостях. Все, что я смог почерпнуть из СМИ,—это жалкое представление, что, кроме семян мака, в Афганистане нет ничего стоящего внимания. Поэтому он почти не упоминается в мировых новостях, а решение его проблем в ближайшем будущем маловероятно.

Если бы Афганистан располагал нефтью, как Кувейт, и получал нефтяной доход, американцы так же могли бы в три дня отобрать его у СССР, как Кувейт у Ирака, и цена их военного присутствия была бы покрыта за счет этого дохода. Во времена Советского Союза афганцы удостоились внимания западной прессы благодаря тому, что воевали против Восточного блока и играли роль жертвы коммунистической агрессии. С выходом советских войск и затем, после распада СССР, Соединенные Штаты, которые так ратуют за права человека, почему-то не сочли нужным ни вступиться за 10 миллионов женщин, лишенных возможности получить образование и участвовать в общественной жизни, ни остановить распространение бедности и голода, уносящих столько жизней.

Ответ ясен: с Афганистана больше нечего взять. Афганистан—не хорошенькая девушка, вызывающая усиленное сердцебиение у тысяч влюбленных в нее мужчин. К сожалению, сегодня это скорее дряхлая старуха. Тот, кто пожелает приблизиться к ней, получит только массу обременительных хлопот. Да и вообще наше время—не та эпоха, когда Саади мог сказать: «все люди—части одного тела».

 

 

Достоверная статистика по Афганистану за последние два десятилетия отсутствует. Поэтому все данные и цифры относительны и приблизительны. Согласно им, до 1992 года численность населения Афганистана достигала 20 млн. человек. За последние 20 лет со времени советской оккупации было убито или умерло 2,5 млн. афганцев. Причины смертности—военные атаки, голод и отсутствие медицинской помощи. Иначе говоря, 125 тысяч ежегодно или 340 человек в день, то есть 14 человек каждый час, или один каждые пять минут, были убиты или ушли из жизни из-за этой трагедии. И это в мире, где в репортажах о гибнущем экипаже злосчастной российской субмарины программы новостей, через спутники связи, регистрировали каждую минуту этого инцидента. И это в мире, где без конца говорили о разрушении статуи Будды. Но никто не говорит ни слова о трагической гибели афганцев каждые пять минут в течение последних 20 лет.

Количество афганских беженцев ужасает еще больше. Согласно более точным статистическим данным, число беженцев, проживающих в Иране и Пакистане, составляет 6,3 млн. Если эту цифру поделить на число лет, дней, часов и минут, получится, что каждую минуту кто-то становится беженцем. В это число не входят те, кто бежал с севера на юг (или наоборот), спасаясь от ужасов гражданской войны.

Я не могу припомнить ни одной нации, чье население сократилось бы на 10% из-за смертей и на 30% из-за эмиграции, и которая при этом встретила бы столь полное безразличие со стороны мировой общественности. Общее число убитых и бежавших из страны равно общей численности населения Палестины, но даже у нас, иранцев, степень симпатии к афганцам не достигает и десяти процентов той симпатии, что досталась палестинцам или боснийцам,—и это несмотря на то, что у нас с афганцами общий язык и общая граница.

Пересекая эту границу, я увидел надпись, предупреждающую въезжающих в страну о странных ее приметах. Речь шла о минах. Читаем: «Каждые 24 часа семь человек наступают на мины в Афганистане. Будьте осторожны, чтобы не стать одним из них сегодня или завтра». Более серьезные цифры сообщили мне в лагерях Красного креста. Канадская бригада, приехавшая для обезвреживания мин, обнаружила, что масштаб трагедии просто огромен; после этого они потеряли надежду оказать реальную помощь и удалились. Судя по данным Красного Креста, в последующие 50 лет афганцы должны толпами наступать на мины, чтобы очистить от них свою землю и сделать ее пригодной для жизни. Дело в том, что каждая военная группировка и каждая ее часть устанавливала мины против всех остальных, не отмечая их положение ни на карте, ни на плане, как делают обычно (чтобы их можно было позже обезвредить). Мины не служат здесь, как всюду, средством, которое применяют во время войны и убирают, когда наступает мир. Это значит, что в Афганистане народ ставит мины против себя самого. И в сезон дождей потоки воды разносят их далеко от мест установки, вновь превращая расчищенные от мин дороги в смертоносные.

 Статистика гибели людей указывает на такое состояние окружающей среды в Афганистане, которое делает невозможной нормальную жизнь здесь; это приводит к росту темпов постоянной эмиграции. Афганцы оценивают ситуацию в стране как опасную. Они живут под постоянной угрозой голода и смерти. Почему бы ни бежать от этих ужасов? Нация с уровнем эмиграции в 30% чувствует явную безнадежность своего будущего. Из остающихся 70% еще 10% обречены быть убитыми или умереть от голода и болезней, в итоге постоянное население (всего 60% народа) состоит из тех, кто либо неспособен пересечь границу, либо, уже попытавшись сделать это, был выслан назад из соседних стран.

Эта опасная ситуация служит препятствием и для какого-либо иностранного присутствия в Афганистане. Бизнесмен никогда не рискнет инвестировать сюда капитал,—если только он не наркоделец, а политические деятели предпочитают летать в западные страны. Все это затрудняет преодоление афганского кризиса. В настоящее время—из-за санкций ООН и соображений безопасности,—за исключением трех стран (официально) и двух других (неофициально), никто не посылает своих политических экспертов в Афганистан. Они только подают политические рекомендации издали, сохраняя безопасную дистанцию. Это делает кризис в стране все более запущенным и увеличивает масштаб трагедии, как и масштаб общего безразличия.

Я видел 20 тысяч мужчин, женщин и детей в Герате, умирающих от голода. Они не могли передвигаться и валялись на земле в ожидании неизбежной смерти. В тот день комиссар ООН по делам беженцев Садако Огата посетила этих людей и обещала им помощь. Три месяца спустя я услышал по иранскому радио, что мадам Огата назвала число афганцев, умирающих от голода,—один миллион по всей стране.

 Я пришел к выводу, что статуя Будды не была никем разрушена; она рухнула от стыда. От стыда за общемировое равнодушие к Афганистану. Она саморазрушилась, когда осознала, что ее величие не приносит никакого добра.

 В Душанбе в Таджикистане я был свидетелем сцены, когда около ста тысяч афганцев пешком перемещались с юга на север. Это было похоже на день Страшного суда. Такие картинки не увидишь в средствах массовой информации нигде в мире. Гонимые войной и голодом дети босиком преодолевали милю за милей. Позднее такая же бегущая от войны толпа была атакована враждующей группировкой афганцев, но ей было отказано в пристанище в Таджикистане. Тысячами они все умирали и умирали на ничейной земле между Афганистаном и Таджикистаном, и никому не было до них дела. Как сказал об этом знаменитый таджикский поэт Голкокзар, «не удивительно, что смерть какого-нибудь одного человека вызывает в мире столько же скорби, что и все смерти в Афганистане. Удивительно, что никто еще не умер от этого ужаса».

 

 

Афганистан не имеет образа по ряду причин. Афганские женщины прячут лица. Это значит, что 10 миллионов из двадцатимиллионного населения не имеют шанса встретить взгляд другого человека. Нация, половина которой никогда не видела своих женщин,—это нация без лица. Уже несколько лет здесь нет телевидения—только несколько двухстраничных газет с названиями «Шариат», «Хеевад» и «Анис», бедных материалом и без иллюстраций. Это и есть все средства массовой информации Афганистана. Рисовать и фотографировать запрещено религией. Вдобавок, журналистам запрещен въезд в страну, запрещено фотографировать или снимать кинокамерой.

 В ХХI веке в Афганистане нет не только кинопроизводства, но и кинотеатров. Раньше их все же было 14, хотя в них показывали только индийские фильмы; были маленькие киностудии, выпускавшие по несколько фильмов в год (похожих на индийские), но теперь и эти студии закрыты. В мировое кинопроизводство, достигающее двух-трех тысяч фильмов в год, Афганистан не вносит ничего. Зато в Голливуде выпустили картину под названием «Рэмбо», где присутствует и афганская тема. Фильм был целиком снят в Голливуде, и в Афганистан никто не ездил. Правда, в одном эпизоде Рэмбо появляется в Пешаваре (Пакистан) на фоне подлинных городских пейзажей, благодаря использованию новых технических приемов. Этот эпизод—единственный в фильме символ Афганистана, который показался авторам полезным для увеличения напряженности действия. Таков голливудский образ страны, которая теряет ежегодно 10% своего населения, в которой до 30% населения—беженцы, а около миллиона человека постоянно близки к смерти от голода.

В России выпустили две картины, посвященные воспоминаниям советских солдат, участвовавших в оккупации Афганистана. Моджахеды после ухода русских сделали несколько пропагандистских фильмов о войне, не имеющих никакого отношения к реальной ситуации,—ни в прошлом, ни в сегодняшнем Афганистане. Они рисуют картину героической победоносной битвы в пустыне горстки афганцев с многочисленными врагами.

Две художественных ленты об афганских иммигрантах были сняты в Иране—«Пятница» и «Дождь». Я сам снял два фильма: «Велосипедист» и «Кандагар». Вот и весь каталог произведений, создающих образ Афганистана,—в Иране и во всем мире. Даже документальных телевизионных материалов совсем мало. Это похоже на гигантский международный заговор, на сознательное проявление всеобщего пренебрежения. Результат таков: Афганистан остается без своего образа, без лица.

 

 

Афганское государство возникло, отделившись от Ирана. 250 лет назад, в эпоху Надир-шаха, оно было иранской провинцией и частью Большого Хорасана. Однажды в полночь вернувшийся из Индии Надир-шах был убит в Гучане. Ахмад Абдали, афганский предводитель армии Надир-шаха, сбежал вместе с четырьмя тысячами своих солдат и провозгласил независимость части иранской территории,—так возникло государство Афганистан.

В те дни оно было населено крестьянами и управлялось племенными вождями. Поскольку Ахмад Абдали был пуштуном, он не мог быть признан как абсолютный властитель другими этническими племенами,—такими, как таджики, хазареи и узбеки. Тогда им удалось договориться о том, что каждое племя будет управляться своим вождем, а все эти вожди вместе создадут коллективный орган племенного федерализма, известный как «Лойа Джирга». С тех пор и до наших дней более справедливой и приемлемой для Афганистана формы правления не родилось. Система «Лойа Джирга» доказывает, что страна не только не развивается экономически, но и не преодолела племенного строя; ее население пока не стало единой нацией. Афганец не осознает себя афганцем, пока не покинет свою землю и не встретится в чужой стране с унизительной жалостью и страданиями. В Афганистане же каждый афганец—все еще пуштун, хазарей, узбек или таджик.

За те 250 лет, на время которых история Афганистана и Ирана разошлась, они развивались разными путями. В Иране,—возможно, за исключением Курдистана,—все мы—в первую очередь иранцы, и национальная составляющая является основой самосознания общества. А в Афганистане все ощущают себя членами того или иного племени, и главное здесь—племенное самосознание. В этом состоит наиболее важное отличие духа народа у иранцев и афганцев. В Иране даже на президентских выборах этническая принадлежность кандидата не привлекает внимания и не влияет на результаты голосования.

Начиная с эпохи Ахмада Абдали и вплоть до сегодняшнего дня, когда Талибан контролирует 95% территории Афганистана, правителями страны всегда были выходцы из племени пуштунов; за исключением девяти месяцев правления Хабибаллы Галенкани и двух лет правления Бурхануддина Раббани, таджики никогда не допускались к верховной власти.

 В отличие от Ирана, где во времена Резы-шаха трайбализм был ослаблен и заменен общенациональной идеей, в Афганистане этого не случилось. Даже афганские моджахеды никогда не сражались против иностранцев под общим знаменем: каждое племя сопротивлялось врагу только в своем регионе. Работая над фильмом «Кандагар» в лагерях беженцев на приграничной полосе между Ираном и Афганистаном, я убедился, что даже здесь беженцы жили в разных условиях, и никто из них не ощущал свою принадлежность к единому афганскому народу. Между таджиками, хазареями и пуштунами не затихали конфликты.

Афганцы не заключают межэтнических браков и не ведут дела с представителями других племен. При малейшей ссоре возникает опасность кровопролития. Я был свидетелем того, как попытавшийся пролезть без очереди за хлебом мужчина был убит,—из мести всему его племени.

В лагере беженцев в Ньятаке, насчитывающем 5 тысяч человек, дети пуштунов и хазареев никогда не играют вместе, не затихает их взаимная агрессивность. Таджики и хазареи считают пуштунов своими самыми главными врагами на земле,—и пуштуны отвечают им взаимностью. Они даже не посещают и не молятся в «чужих» мечетях. Было очень трудно усадить рядом их детей, чтобы показать им кинофильм, и пришлось устраивать отдельные сеансы для детей пуштунов и хазареев.

Несмотря на то, что в лагере свирепствовали болезни, а докторов не было, когда врач приехал из города, ему не позволили начать с самых тяжелых больных; только племенная иерархия должна была определять порядок осмотра. Первый день был выделен для пациентов-пуштунов, второй—для хазареев, к тому же сословная структура пуштунов также потребовала раздельного лечения людей с разным уровнем «знатности».

Когда нам понадобилась набрать массовку для фильма, пришлось выбирать людей либо из пуштунов, либо из хазареев,—хотя и те и другие были беженцами и переживали одни и те же беды. Однако племенная рознь проявлялась в любых ситуациях. Конечно, большинство из них было незнакомо с кино, а если бы познакомились, то скорее всего, как и моя бабушка, они были бы готовы благодарить Бога за то, что им не пришлось ни одной ногой переступить порог кинотеатра.

Живучесть племенного самосознания афганцев связана с аграрным характером их экономики. Каждое племя изолировано в долине, отгорожено хребтами от соседей и является пленником гор и формы хозяйства. Племенная разобщенность так же глубока, как ущелья Афганистана. 75% его территории занимают горные массивы и только 7% всей земли пригодно для земледелия. Здесь нет никаких ресурсов для промышленного производства. Пастбища—единственное богатство в экономике страны.

Сельский уклад создает почву для трайбализма, который разжигает межэтнические конфликты. Это не только мешает Афганистану стать современной страной, но и не позволяет его прото-нации обрести национальную идентичность. Афганцы не готовы влиться в единую народную общность. Граждан-ская война в стране питается не религиозной, а племенной рознью. Таджики, которые воюют с движением Талибан, могут принадлежать к одной из двух мусульманских конфессий,—а значит, быть суннитами, как и талибы.

Надо оценить мудрость Ахмада Абдали, придумавшего построение племенного федерализма. Он был умнее тех, кто сегодня ратует за главенство одного племени над всеми остальными, или за единого вождя нации,—в условиях неизжитого трайбализма и экономической отсталости.

Пуштуны, насчитывающие около шести миллионов человек, составляют самое большое племя в Афганистане. Следующее по численности племя—таджики (4 миллиона), затем—хазареи и узбеки (по 2 миллиона человек). Есть еще мелкие племена—имахи, фарси, белуджи, туркмены и гезильбаши. Пуштуны расселены преимущественно на юге, таджики на севере и хазареи—в центральных областях Афганистана. Такая жесткая географическая локализация этносов может привести либо к полной дезинтеграции страны, либо к постепенной консолидации на основе федерализма по системе «Лойа Джига». Единственной альтернативой двум этим возможным сценариям является изменение экономической инфраструктуры страны и формирование общенационального самосознания вместо племенного.

Если сегодня мы можем в Иране избирать президента, свободного от этнических предрассудков, то лишь благодаря экономическим реформам, связанным с разработкой нефтяных месторождений. Дело не в количестве и качестве иранской нефти. Дело в том, что когда в экономику аграрной страны врывается нефть, она меняет ее экономическую инфраструктуру. В результате Иран стал играть заметную политическую роль в международных отношениях. Став экспортером ценного сырья, он получает взамен промышленную продукцию из индустриально развитых стран.

Трансформация экономики прежде всего меняет социальную инфраструктуру, а это ведет к трансформации традиционного уклада культуры и создает базу для модернизации страны. При отсутствии денежного эквивалента богатства страны, мы экспортируем нефть и получаем готовые продукты. Афганистану же нечего менять на мировом рынке, кроме наркотиков, и он оказывается в изоляции, становится страной-изгоем. Может быть, если бы Афганистан не отделился от Ирана 250 лет назад, он получил бы свою долю доходов от торговли нефтью и его судьба была бы иной.

Насколько я могу судить, опиумный ресурс Афганистана не идет ни в какое сравнение с иранской нефтью. В 2000 году доходы Ирана, благодаря удачным ценам на нефть, превысили 10 миллиардов долларов. Продажа всего опиума в Афганистане принесла бы ему всего полмиллиарда. Мы сыграли свою роль в мировом торговом обмене и почувствовали, что у нас есть выбор и что мы можем приблизиться к современному миру. А афганский крестьянин не знает ничего, кроме своей долины и своего скота, и ничего не предпринимает по своей инициативе,—в надежде, что племенной уклад решит все его жизненные проблемы. Принимая его, он не может получить свою долю в мировой экономике.

Вдобавок 80 миллиардов долларов прибыли от мирового оборота наркотиков обеспечиваются тем, что Афганистан остается именно в таком положении, как сейчас, и если оно изменится, эта прибыль окажется под угрозой. Афганистан не сможет разбогатеть, если не выберет для себя перемен. Однако поворот, избранный Ираном 250 лет назад, еще долго будет оставаться невозможным для Афганистана.

Опиум—единственный продукт, который Афганистан может предложить миру, но сама природа этого продукта, опасного для здоровья нации, и невозможность его использования для легальной торговли делают наркотик несопоставимым с нефтью. Если добавить пятисотмиллионную прибыль от продажи опиума к тремстам миллионам от продажи газа из северного Афганистана, и поделить полученную сумму на 20 миллионов человек, получится 40 долларов ежегодного дохода на душу населения. Если разделить эту цифру на 365 дней, каждый житель страны получит около десяти центов в день—столько стоит кусок хлеба. Однако получаемая прибыль находится в руках правительства и местной мафии, а вовсе не делится между всем населением поровну. Такая прибыль не может обеспечить никаких реальных изменений в экономической, политической, социальной и культурной жизни страны.

 

 

Скотоводы привычны к кочевому образу жизни. Жители городов и земледельцы менее мобильны. Для скотоводов естественно перемещаться в поисках новых пастбищ и подходящих климатических условий при смене сезонов года. Они постоянно движутся по направлению к зеленым и теплым краям, покидая сухие земли и спасаясь от холодов. Движение естественно для кочевников, они не привязаны к определенной территории. Кроме того, афганцы мигрируют, чтобы избежать гибели от безработицы. Они могут прокормиться, только если найдут работу в других странах.

Каждое утро, просыпаясь, афганец сталкивается с четырьмя проблемами: как найти пропитание для скота и как бороться с засухой; как отстоять интересы племени, которые, вместе с безработицей, заставляют его идти в армию; как обеспечить пропитание семье—эта главная проблема вынуждает его перемещаться и, если нет других средств, заниматься транспортировкой наркотиков. Но это не решает его проблемы, потому что заработать он сможет сущие гроши. Так что представление об афганцах как о наркодельцах неверно, оно относится только к очень небольшой их группе.

 

 

Аманулла-хан, который правил в Афганистане в 1919-1928 гг., был современником Реза-шаха и Кемаля Ататюрка. На персональном уровне он был приверженцем модернизации. В 1924 году Аманулла путешествовал по Европе, вернулся на «роллс-ройсе» и наметил программу реформирования страны. В его планы входило и изменение традиционной одежды. Он велел жене снять чадру и предложил соотечественникам-мужчинам носить европейский костюм. Вопреки афганским традициям, он запретил многоженство.

Традиционалисты немедленно выступили против таких нововведений. Ни одно из племен не подчинилось этим правилам, и повсеместно вспыхнули мятежи. Модернизация без радикального изменения социально-экономического базиса в сугубо аграрной стране, не имеющей единой культуры, раздробленной на враждующие племена, была обречена на неудачу.

Этот формальный, авторитарный подход к реформам привел к обратному результату: он на десятилетия привил обществу иммунитет против каких бы то ни было перемен в традиционном укладе, против более рациональных форм культуры. Даже сегодня все еще не создано предпосылок для осуществления модернизации—хотя бы в виде экспорта сырья в обмен на товары. Даже самые образованные афганцы полагают, что страна не созрела, например, для введения избирательного права для женщин. Если таково мнение самой передовой части населения, то самые консервативные считают, что женщинам не следует вообще посещать школу и заниматься общественной деятельностью. Им кажется правильным, что 10 миллионов женщин заточены в темницы своих покрывал. Даже через 70 лет после неудачной попытки Амануллы ввести моногамию, в стране, где мужчин больше, чем женщин, для большинства населения гарем все еще остается единственно приемлемой формой семьи.

Сегодня, в 2001 году, на многоженство соглашаются женщины даже в лагерях беженцев на афгано-иранской границе. Я был на двух свадьбах—пуштунской и хазарейской—и слышал, как гости сетуют на жадность жениха, у которого эта невеста—единственная. Сначала я подумал, что это шутка, но потом услышал из уст родственника невесты такие слова: «Хорошо бы жених мог взять себе четыре жены—это в традициях нашей религии, и тогда он накормил бы много голодных».

В лагере Савех, где я записывал свадебную музыку для «Кандагара», я видел, как двухлетнюю девочку выдавали замуж за семилетнего мальчика. Я не мог понять, зачем это делается. Не понимали этого и сами дети. Здесь еще многие верят в то, что если женщина откроет хотя бы часть лица, ее поразит Божий гнев, и она превратится в черный камень. Может быть, кто-то должен насильно снять с нее покрывало, чтобы она убедилась в том, что это всего лишь предрассудок, и она сама может выбирать свою судьбу.

 В традиционных обществах чрезвычайно развита культура лицемерия, которая скрывает сословную вражду. В Иране лицемерные богачи, чтобы избежать зависти бедняков, строят дома, внешне похожие на хижины, хотя интерьер этих домов разукрашен как дворец. Не только традиционные институты препятствуют модернизации. Иногда противодействие ей принимает форму протеста бедноты против богатых. Во времена Амануллы, в среде бедняков, когда иметь лошадь вместо мула считалось признаком чести и достоинства, «роллс-ройс» был оскорбительным вызовом обездоленным. Война между традициями и модернизмом выглядела как война мула и роллс-ройса. На деле это была война между бедностью и богатством.

Сегодня в Афганистане единственный современный предмет—это оружие. Гражданская война дала многим работу и, кроме военно-политических следствий, создала рынок современного оружия. Сегодня уже нельзя воевать ножами и мотыгами, отставая от своего века. Надежность и современность оружия—вещь серьезная, это необходимо, чтобы выжить. Ракеты «стингер» на фоне длиннобородых мужчин и длинных покрывал—вот основные символы местной модернизации. Для афганских моджахедов оружие—и экономическая база, и работа. Если изъять из Афганистана все оружие, война закончится, но все, кто не умеет ничего иного, как только сражаться, окажутся без всяких средств существования. Тогда моджахедам придется искать себе применения в качестве наемников в других странах.

Проблемы традиций и модернизации, войны и мира, трайбализма и национализма в Афганистане должны анализироваться с точки зрения экономической ситуации и кризиса занятости. Надо ясно понять, что экономический кризис здесь нельзя преодолеть в одночасье. Долгосрочное решение зависит от экономического чуда, а не от военных атак севера против юга или наоборот. Но раз такие чудеса уже случались, почему бы им не случиться вновь?

Разве не был чудом вывод советских войск? Разве не стал чудом суверенитет моджахедов в одной части страны? Не была ли своеобразным чудом внезапная победа Талибана? Так почему бы и дальше истории не идти путем чудес?

 

 

Площадь Афганистана—700 тысяч кв. км, причем 75% территории занимают горы. Люди живут в долинах, окруженных горами. Теснины гор не только создают суровые условия жизни, но и препятствуют деловым сношениям, образуя естественные преграды между племенами. Это объясняет, почему Афганистан не имеет развитых внутригосударственных путей сообщения.

Отсутствие дорог создает препятствия не только для захватчиков и оккупантов, но и для деловых людей, которые могли бы способствовать подъему экономики страны, тормозит товарообмен между городским и сельским населением, рост городов, затрудняет культурные связи. Поэтому, несмо-тря использование современного оружия, войны здесь носят затяжной характер и не кончаются мирным договором, как повсюду.

В прошлом через Афганистан проходили караванные маршруты Великого шелкового пути: из Китая через Балх, из Индии через Кандагар. И теперь караваны верблюдов движутся по тем же пыльным дорогам, по которым когда-то войска Надир-шаха, Александра, Тимура и Махмуда Газневи шли в Индию. Открытие водных, а затем и воздушных путей положило конец шелковому пути. Деревянные мосты, когда-то наведенные через пропасти, были окончательно разрушены за последние 20 лет войны.

Сегодня измученному войной народу нужна сильная партия, которая наметила бы четкое направление дальнейшего развития Афганистана,—хоть какое-нибудь. Но этому опять-таки мешают горы. Они—истинные воины, которые не склоняются ни перед кем, в том числе и перед своим голодающим народом. Только благодаря горам таджикская группировка под руководством Ахмад-шах Масуда могла сохранять жизнеспособность в Панджшерском ущелье. Если бы не горы, советские войска легко покорили бы Афганистан. Горы делают войну более дорогостоящей, как и будущее восстановление страны. Разве нельзя все это назвать «географическим проклятием»?

Представьте себе воина, который постоянно должен карабкаться по склонам. Предположим, что ему удалось покорить весь Афганистан. После этого ему придется вновь и вновь покорять те же вершины, чтобы снабжать свою армию. Хребты отгораживают Афганистан от внешних врагов, но и от «внутренних друзей» тоже. Во время советской оккупации каждое племя защищало свою долину, и когда войска уходили, они вновь оказывались ее хозяевами, живущими «в центре мира», хотя и в крайне суровых условиях.

Только 15% земли пригодно под пашню, и только половина таких земель обрабатывается. Зато есть пастбища на склонах гор. Афганистан—жертва своей топографии. Проходов в горах практически нет, а строительство дорог крайне затруднительно и стоит дорого. Если и есть дороги,—они либо заняты войсками, либо это узкие контрабандистские тропы. Настоящие дороги идут только вдоль границ. Несколько дорог, проходящих внутри страны, были уничтожены войной. Никому не выгодно бурить горные кручи, чтобы прокладывать новые пути. Говорят, что в Афганистане много богатых залежей полезных ископаемых, но до них просто невозможно добраться.

Кто первым решится вложить инвестиции в эти месторождения, которые сулят доход только в неопределенном будущем? Афганистан вечно остается страной нераскрытых возможностей, зато вполне подходит для транспортировки наркотиков и контрабанды, с которой невозможно эффективно бороться. В Иране арестовали контрабандиста, который пешком прошел из Кандагара с мешком наркотиков. Кожа на его ступнях стерлась до мяса, но он упорно продолжал идти.

В горах вода—не благословение, а беда. Зимой она замерзает, весной разливается бурными потоками, а летом пересыхает. Дамб здесь нет. Неуправляемая вода и каменистые почвы делают земледелие ненадежным. Не удивительно, что Афганистан считается музеем племен, рас и языков из-за своей географии и отсталости.

Единственный выход для этой суровой и сухой страны—выращивать мак, чтобы прокормить народ. Но даже при благоприятном стечении обстоятельств это обеспечит каждого афганца только куском хлеба. Богатство оседает в карманах местной мафии или уходит на поддержание шатких правительственных режимов.

Вот основной вопрос: чем может заниматься афганский народ? Выбор у него таков: либо работать на стройках в Иране, либо воевать или изучать теологию в школах талибов. По статистике более двух с половиной тысяч школ движения Талибан, каждая с контингентом учащихся от трехсот до тысячи, привлекают к себе голодных сирот. В этих школах каждый может рассчитывать на кусок хлеба и тарелку супа; за это он должен читать Коран и заучивать молитвы, а затем вступить в талибскую армию. Это единственная оставшаяся для них возможность заработать на жизнь.

Я не понимаю, как собирается Ахмад-шах Масуд* удовлетворить нужды народа, если ему удастся одолеть талибов? Продолжая войну, сея мак или молясь о дожде?

На иранской границе ООН платит 20 долларов каждому афганцу, который пожелает вернуться на родину. Их сажают в автобус и везут до первого города или отпускают сразу же после пересечения границы. Конечно, если афганцы не находят работы, они тут же возвращаются назад, и вновь оказываются в очереди за двадцатью долларами. Из-за безработных афганцев любая попытка решить проблему беженцев приводит к тому, что они просто заполоняют соседнюю страну.

США, Россия и шесть соседних государств оказывают помощь только лояльной по отношению к ним воюющей стороне. Благодаря этому война продолжается и просто становится постоянным занятием для населения. Не нужно забывать и о засухе, которая повторялась два года подряд и привела к массовой гибели скота; по прогнозам ООН, в ближайшие месяцы голод унесет миллион жизней. Война—ничто по сравнению с этим, война для афганцев привычна и даже удобна. Каждую весну, когда посевы оказываются смытыми водными потоками, эмиграция усиливается, и война вновь разгорается.

Среднестатистическая продолжительность жизни в Афганистане составляет 41,5 год, а смертность среди детей до двух лет достигает 182-200 человек на тысячу. По статистике, в 1960 году продолжительность жизни составляла 34 года и поднялась до 41 года в 2000 году. Но в реальности за последние годы этот возраст снизился, а в 2000 году цифра упала ниже той, что была зарегистрирована в 1960-ом.

Никогда не забуду ночи во время съемок «Кандагара». Когда наша группа с фонарями двигалась по пустыне, мы видели беженцев, гибнущих, как оставленные в пустыне овечьи отары. Когда мы привезли в больницу людей, которые, как мы думали, умирали от холеры, то поняли, что они умирали от голода. После тех дней и ночей я не могу простить себе то, что ем так много.

В 1986-89 годах у афганцев было 22 миллиона овец, то есть по одной на каждого жителя. Это традиционный источник жизнеобеспечения в этих краях, но за последнее время он был исчерпан; вообразите положение скотоводов, лишенных пастбищ. Бедность—трагедия страны, и победить ее можно лишь восстановлением экономики.

Если бы я смог помочь моджахедам, которые, помимо борьбы за свободу, являются простыми людьми, пытающимися выжить, я бы вернулся назад. Если бы я был президентом соседней страны, я бы активизировал экономические отношения с Афганистаном,—вместо военно-политической интервенции. Да простит меня Бог, но если бы я был на его месте, я бы благословил Афганистан чем-то полезным для этого забытого небесами народа. А я пишу эти строки без всякой надежды на то, что они встретят больший отклик, чем попытка Саади напомнить, что «все люди—части одного тела».

Доктор Камаль Хуссейн из Бангладеш, советник ООН по гуманитарным вопросам в Афганистане, посетил нашу студию летом 2000 года и сказал, что он вполне осведомлен о тщетности всех усилий ООН оказать помощь этой стране за последние 10 лет. Он пришел, чтобы помочь мне с картиной, которая, возможно, разбудит мир. И тогда я сказал: «Я надеюсь, что это случится».

Нужно отметить, что Афганистан не столько пострадал от внешних вторжений, сколько от общего равнодушия. Будь он нефтяной державой, как Кувейт, все было бы иначе. Но в Афганистане нет нефти, а соседние страны пользуются его бесплатной рабочей силой.

Однажды я побывал в лагере вокруг Забола, где прячутся нелегальные беженцы. Не знаю, лагерь ли это или, скорее, тюрьма. Здесь они ожидали высылки в Афганистан. Это кажется правильным и разумным: люди, незаконно проникшие на чужую территорию, подлежат депортации. Но эти люди умирали от голода. Мы выбирали среди них статистов для моего фильма. Я обратился к властям и узнал, что лагерь не может обеспечить едой такое количество людей, что у них нет ничего, кроме воды, что они не ели целую неделю. Мы предлагали им еду. Они хотели бы, чтобы мы приходили к ним каждый день. Мы снабдили едой четыреста человек, от месячных младенцев до 80-летних стариков. Дети теряли сознание от голода на руках матерей.

Целый час мы со слезами раздавали хлеб и фрукты. Руководство лагеря жаловалось, что выделение бюджетных средств задерживается и что поток голодающих беженцев превышает все их возможности. Такова участь народа, которого мучает сама природа его страны, ее история, экономика, политика—и равнодушие соседей.

Афганский поэт, которого депортировали из Ирана обратно в Афганистан, выразил свои чувства в стихах:

 

                        Я пришел пешком, я уйду пешком.

                        Беглец, не нашедший приюта, уйдет.

                        Дитя, узнавшее куклы, уйдет.

                        Проклятье изгнания рухнет в ночи для меня.

                        И стол—тот, что был накрыт, уберут.

                        Проклятье изгнанья рухнет на плечи в ночи.

                        Под грузом его вновь бреду, горизонт догоняя.

                        Меня ты узнаешь в любом бесприютном скитальце.

                        Я пришел пешком и уйду пешком.

 

 

В современной экономике производство зависит от спроса. Производство наркотиков повсюду обусловлено их потреблением. Этот мировой рынок включает в себя и бедные, и богатые страны,—такие, как Индия, Голландия, США и т.д. Согласно данным ООН на 2000 год, в конце девяностых годов около 180 миллионов человек употребляли наркотики. 90% опиума и 80% героина нелегально производилось в двух странах, одна из которых—Афганистан. 50% всех наркотических средств производится в Афганистане. Однако если вы думаете, что эти 50% приносят стране половину всех мировых доходов от наркотиков, то вы ошибаетесь.

На самом деле Афганистану достается полмиллиарда долларов, а общий доход от товарооборота наркотиков составляет 80 миллиардов. По мере распространения наркотиков по всему миру, их цена возрастает в 160 раз. Кому же достаются эти деньги?

Героин, попадая в Таджикистан, вывозится из него уже по удвоенной цене. То же самое происходит в Узбекистане. К тому времени, когда наркотик достигает Нидерландов, его цена вырастает в 160–200 раз, и все эти деньги достаются различным мафиозным структурам, манипулирующим политикой тех стран, которые лежат на пути наркотиков.

Теневой бюджет многих центрально-азиатских стан держится на наркоторговле, иначе как могли бы контрабандисты беспрепятственно пересекать территорию этих стран, создавая основу их богатства?

Если бы наркотики не приносили такую невероятную прибыль, Иран, к примеру, мог бы инвестировать те же полмиллиарда долларов в производство пшеницы в Афганистане, чтобы положить конец выращиванию здесь мака. Но Ирану гораздо выгоднее сохранить свою часть доходов от 79,5 миллиардов, которые приносит мак. По иронии судьбы производитель наркотиков не является их потребителем. Употребление наркотиков в Афганистане запрещено, хотя их производство является законным. Это имеет религиозное оправдание, так как смертоносное зелье отправляется врагам ислама в Европу и Америку. Это парадоксальное соображение дает большой экономический эффект, учитывая долю наркотиков в государственном бюджете Афганистана.

Общий товарообмен наркотиков в мире составляет 400 миллиардов долларов, и афганцы стали жертвами этого рынка. Почему же Афганистан получает только одну восьмисотую часть этого богатства? Каким бы ни был ответ, главное состоит в том, что рынку требуется место, которое не воспринимается как часть мировой цивилизации, но ставшее источником сырья для производства наркотиков. Если бы в Афганистане были шоссейные дороги вместо тайных троп, если бы прекратилась гражданская война и расцвела экономика, а пресловутые полмиллиарда можно было бы заработать на чем-то другом, что же сталось бы с 400-миллиардным рынком наркотиков?

В сентябре 2000 года, когда я возвращался из Кандагара, я встретился с губернатором Хорасана. Он сказал мне, что если в Герате опиум стоит 25 долларов, то в Машаде (в Иране)—уже 250. И когда активизируется борьба против контрабанды, опиум приносит меньшую прибыль афганцам. Причина торговли наркотиками—в крайней нищете и голоде. Афганские овцы, которые раньше стоили по 20 долларов за голову, теперь на границе идут по доллару, но поскольку они истощены, их никто не покупает, к тому же пограничники борются с контрабандной переправкой скота в Иран.

Хотя опиум не имеет такого фундаментального значения, как нефть,—в качестве источника богатства Афганистана он все же является хоть каким-то эквивалентом нефти. Еще важнее то, что теневой бюджет центрально-азиатских стран пополняется благодаря наркотикам. Вот почему мир столь равнодушен к трагически тяжелому экономическому положению Афганистана. Зачем ему нужна экономическая стабильность в Афганистане? Чем он тогда компенсирует свои 80 миллиардов прибыли, выкачиваемых из афганской земли?

Наркотики представляют деловой интерес для многих. Несколько месяцев назад, будучи в Афганистане, я услышал, что каждый день самолеты с наркотиками вылетают из Афганистана в страны Персидского залива. В 1986 году, когда я собирал материал для съемок «Велосипедиста», я поехал из Мирджавеха до Пешавара в Пакистане. Это заняло несколько дней. Автобус, в который я сел в Мирджавехе, был набит странными людьми с длинными бородами, в тюрбанах и в длинной одежде (таких же можно увидеть в фильме). Поначалу я не знал, что в автобусе везут наркотики. Мы ехали по бездорожью. Колеса утопали в пыли. Мы подъехали к воротам, стоявшим в пустыне, которые напоминали сюрреалистические полотна Дали. Они ничего не отгораживали и никуда не вели. Автобус остановился. Появилась группа мотоциклистов, которые предложили шоферу выйти. Они немного поговорили, затем был принесен мешок денег, и шофер их пересчитал. Двое мотоциклистов сели в наш автобус, а шофер с помощником уехали на их машинах. Новый водитель объявил, что теперь он—владелец автобуса и всего, что в нем находится. Так мы обнаружили, что всех нас продали вместе с автобусом.

Эта процедура повторялась каждые несколько часов, и нас перепродавали разным группам контрабандистов. Каждый район контролировался разными группами, и каждый раз цена автобуса возрастала,—от одного мешка денег в начале пути до трех в конце. Встречались нам и караваны верблюдов с пулеметами на горбах. Если бы не автобус и не это оружие, можно было подумать, что мы оказались в глубине древней истории. Наконец мы достигли мест, где продавалось оружие. Здесь мешки с патронами, как и мешки с бобами, взвешивали на весах, чтобы потом ими обменяться. Что делал бы мир без такого замечательного места?

В окрестностях Хорасана и вдоль границы я искал место для натурных съемок. Перед заходом солнца все жители покидали деревни из страха перед контрабандистами, даже автомашины не появлялись здесь с наступлением вечера. В ночной тьме дороги принадлежали караванам контрабандистов, которые двигались группами от пяти до ста человек, в возрасте от 12 до 30 лет. Каждый тащил на спине мешок с наркотиками, а у некоторых были еще и ручные пулеметы или автоматы Калашникова—для защиты каравана.

Значит, наркотики не только отправляют самолетами, перевозят в контейнерах; чаще всего их просто несут на себе люди—вместо мулов. Представьте, что должны пережить эти люди, пока доберутся из Афганистана, скажем, в Амстердам, и сколько страха и ужаса они вызовут у всех встреченных на этом пути.

Я попытался найти официальные данные о том, сколько убийств связано с контрабандой наркотиков. Мне сказали, что за последние два года было убито или похищено 105 человек. Больше восьмидесяти были возвращены. Я разделил 105 на 104 недели—получилось по человеку в неделю. Можно ли удивляться тому, что афганцы не хотят оставаться в этих опасных местах и стремятся эмигрировать в Иран? Если даже мы депортируем их всех, разве они не повторят своих попыток?

Я спрашивал о причинах убийств и похищений людей. Оказалось, что когда караван проходит вдоль границы с Ираном, местные жители, участвующие в наркоторговле, не всегда могут заплатить вовремя; тогда их (или кого-то из их родственников) афганские контрабандисты похищают и возвращают только в обмен на деньги. На таможне мне сказали, что уже 8 лет положение на ирано-афганской границе неспокойно, но сведения об этом появились в печати лишь в последние два года. Причина этой волны относительной откровенности связана с новой ситуацией в журналистике Ирана.

 

 

 Если не считать сезонных перекочевок скотоводов, афганские крестьяне до последних двух десятилетий никогда не пересекали границы страны. Поэтому каждое путешествие, даже единичное, оставляло существенные следы в жизни страны. Например, Аманулла-хан и группа студентов, отправленных на обучение на Запад, впоследствии стали инициаторами неудачного эксперимента по модернизации. Несколько офицеров, отправленных на учебу в СССР, стали первой группой коммунистов у власти. Эмиграция 30% афганского населения—не ради образования. Это война и бедность заставили их уехать, и теперь 2,5 миллиона афганцев в Иране и 3 миллиона в Пакистане создают серьезные осложнения для обеих стран.

Когда я попытался убедить власти, что не следует депортировать афганцев, что они—наши гости, мне ответили, что они уже слишком загостились—на целых 20 лет. По мнению политиков, если не пресечь их приток в провинции Хорасан, Систан и Белуджистан, наша национальная идентичность окажется под угрозой, начнутся проявления сепаратизма и беспорядки на границах.

В отличие от Пакистана, где талибы открывают школы для исламских моджахедов, иранское общество не собирается создавать какие-либо школы для афганцев. Для съемок «Велосипедиста» я был вынужден искать актеров в соседних с Афганистаном странах. В то же время афганские чиновники мне говорили, что они надеются на то, что иранские университеты будут принимать студентов из Афганистана,—тогда афганские министры будут иметь, по крайней мере, степень бакалавра. В противном случае в стране будет много воинов, умеющих отлично сражаться, но управлять ими никто не сможет.

Позже несколько афганцев были приняты в иранские университеты, но никто из них не захотел возвращаться домой. У них были на то основания—ведь никто не хочет снова попадать в ситуацию голода и страха. Один из них объяснял, что самый высокий уровень жизни в Афганистане ниже, чем у самых бедных слоев населения в Иране. Месячное жалованье губернатора Герата в 2000 году составляло 15 долларов (это 50 центов в день). Из-за массовой афганской иммиграции иранские контрабандисты переключились на тайный ввоз этих людей. Пересекая границу, афганцы должны проделать длинный путь до Тегерана или другого крупного города. Если их где-нибудь не арестуют, их жизнь окажется в руках владельцев пикапов, которые требуют до миллиона реалов от каждого беженца за нелегальную доставку по назначению.

В 99% случаев у афганцев таких денег нет, и девочки 13-ти и 14-ти лет чаще других становятся заложницами, чтобы их семьи могли тайно добраться до Тегерана, найти работу и скопить денег для выкупа. Семья из десяти человек за 10 миллионов реалов, которые нужно вернуть не позже чем через три месяца, доставляется на место. В большинстве случаев столько заработать никак не удается. В результате многие афганские девочки или остаются в лагерях беженцев, или становятся собственностью контрабандистов. По неофициальным данным, только в одном из поселений для беженцев число таких девочек достигает 24 тысяч.

Мой друг, строящий дом в Тегеране, рассказывал мне о своих рабочих-афганцах. Он заметил, что к ним регулярно подходят двое иранцев и забирают большую часть их денег. Он спросил у рабочих, в чем дело. Афганцы ответили, что их доставили в город в долг, с условием, что они постепенно его выплатят перевозчикам. Часть денег они откладывали, чтобы отправить семьям, а также на случай, если их депортируют. В Пакистане ситуация для беженцев несколько иная.

В Иран отправляются хазареи. Они—шииты, говорящие на языке фарси. Общий язык и религия тянут их в Иран. Несчастье заключается в их внешней непохожести на местных жителей. Монголоидные черты лица сразу выделяют их в иранской толпе. Пуштуны, которые едут в Пакистан, наоборот, легко смешиваются с местным населением, потому что по облику, языку и религии ничем от него не отличаются. Хотя шииты-хазареи считают Пакистан более либеральным, возможность заработать в Иране для них важнее, чем свобода в Пакистане. Значит, хлеб важнее свободы. Чтобы жаждать свободы, надо сначала быть сытым. Разве согласились бы иранцы, стремящиеся сегодня к свободе, терпеть ради нее голод?

Не найдя приемлемых условий жизни, сунниты-пуштуны идут в религиозные школы, где получают хлеб и кров. В отличие от Ирана, который никогда не пытался создать какую-либо организацию беженцев, Пакистан помогал, направлял и манипулировал руководством движения Талибан—и делал это по ряду причин. Первой из них является так называемая «линия Дьюренда».

До того, как Пакистан стал независимым от Индии, Афганистан имел с ним общую границу и серьезные пограничные споры относительно государственной принадлежности земли пуштунов («Пуштуностана»). Британцы провели «линию Дьюренда», разделив эту территорию между двумя странами,—при условии, что через 100 лет Афганистан получит полный контроль над индийской частью Пуштуностана. Позже, когда Пакистан провозгласил независимость от Индии, половина Пуштуностана вошла в состав нового государства. Лет шесть назад Пакистан, в соответствии с международным правом, должен был передать Пуштуностан Афганистану. Но разве может Пакистан, который до сих пор претендует на Кашмир, отдать половину своей территории Афганистану?

Наилучший для Пакистана выход—использовать голодающих афганских моджахедов, чтобы получить контроль над Афганистаном. Созданный Пакистаном Талибан, естественно, не станет отнимать земли Пуштуностана у своего патрона. Не случайно движение Талибан возникло незадолго до истечения столетнего срока.

 На посторонний взгляд, талибы кажутся иррациональными и опасными фундаменталистами. Но, приглядевшись к ним внимательней, вы увидите голодных пуштунских сирот, которые стали студентами теологических школ вынужденно, из-за голода. Появление движения Талибан объясняется политическими интересами государства Пакистан.

Фундаментализм был движущей силой борьбы за независимость Пакистана от демократической Индии, возглавляемой Ганди; он же используется Пакистаном в его стремлении выжить и расширить территорию за счет Афганистана. В то же время значение Пакистана для мирового сообщества до распада СССР определялось прежде всего тем, что он был форпостом Запада в борьбе против коммунистического Востока. Когда СССР распался, Афганистан утратил его героическую роль в восприятии Запада, а Пакистан—свою стратегическую значимость, и тогда он столкнулся лицом к лицу с кризисом занятости.

Согласно положениям социологии, каждое организованное сообщество что-то покупает и продает. Армии продают военные услуги своему или чужому народу или их правительствам. Чем был полезен Пакистан, с точки зрения Запада? Он продавал свои военные услуги Соединенным Штатам. Теперь потребность в этом отпала.

На какой рынок мог Пакистан выбросить предложение своих военных услуг как важнейшего национального достояния? Пакистан создал Талибан, чтобы иметь контроль над Афганистаном и не отдать ему часть Пуштуностана. В условиях кризиса—это разумный шаг. Если я, как режиссер, не могу снимать фильмы на родине, я поеду в другие края. Армии делают то же самое. Для каждой большой войны огромные национальные ресурсы направляются на нужды армии. Когда в одном месте война кончается, военные организации ищут новые рынки для сбыта своих услуг. Если такие рынки не находятся, военные испытывают тревогу и либо совершают государственный переворот, либо включаются в другие отрасли экономики. Примеры этого можно найти в тех странах, где военные занялись охраной на транспорте, сельским хозяйством или строительством дорог.

До советского вторжения афганец был крестьянином. Во время оккупации он превратился в солдата-моджахеда, защищающего свою долину. Были созданы различные организации и партии. После вывода советских войск афганцы не вернулись к крестьянскому труду. Новое положение показалось им более привлекательным и выгодным. Каждая партия и группа начала воевать против всех остальных. Сопредельные государства, Россия и США стали искать своих союзников среди враждующих группировок. В результате уровень занятости населения снова возрос. Разгорелась гражданская война такой силы, что за два года она принесла больше потерь и разрушений, чем за все время русской оккупации. Люди устали от войны, и когда Пакистан ввел армию Талибана под белыми знаменами, с лозунгом разоружения и мира, народ приветствовал ее. В короткое время Талибан получил контроль над большей частью Афганистана. Стали явными пакистанские корни талибов.

Движение Талибан всегда обвиняют в фундаментализме, но мало говорят о причинах его возникновения. Если гератский поэт, пришедший пешком в Иран, возвратился в Афганистан пешком, то сирота, который дошел до пакистанского Пешавара, возвратился домой на «Тойоте», подаренной арабскими странами.

Как может Пакистан, испытывающий трудности с обеспечением собственного народа, кормить, одевать и экипировать Талибан? Только с помощью арабских стран, таких, как Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты. Эти страны являются соперниками Ирана и создают постоянную напряженность в Мекке, стремясь к религиозной власти, сравнимой с иранской. Саудовская Аравия и Эмираты однажды почувствовали, что их сегодняшним интересам угрожает движение за возвращение к исламу, и потому они решили, что если уж нужно какое-то возвращение, то почему бы не установить самые архаические исламские порядки—как у талибов. Если победить должно самое регрессивное движение, так пусть оно будет и самым примитивным,—по имени талибанизм!

Сегодня эмиграция всюду является важным фактором в культурном, политическом и экономическом планировании. Например, турки приезжают в Германию и занимают те рабочие места, от которых отказываются немцы. В отличие от немцев, у которых рождаемость снижается, турецкие семьи многодетны, и можно предсказать, что через несколько десятилетий большинством населения в Германии станут турки. В соответствии с этим можно ожидать, что лет через тридцать в результате голосования на выборах место канцлера Германии займет турок. Это будет означать, что турецкие рабочие постепенно изменили национальную идентичность Германии. Такова насмешка истории.

То же самое относится к азиатской и африканской эмиграции в Соединенные Штаты. Поначалу национальную идентичность США формировали европейцы. Азиаты и африканцы стали переселяться туда, спасаясь от революций в своих странах или в поисках образования и благосостояния. В отличие от европейцев, их численность быстро растет благодаря высокой рождаемости. Постепенно полу-европейская американская идентичность может превратиться в афро-азиатскую. Тогда сегодняшние межрасовые конфликты, скорее всего, станут острее.

Если американское общество приветствует концепцию «диалога цивилизаций», то это объясняется осознанной угрозой будущих расовых конфликтов. В отличие от иранских представлений, в условиях Америки речь идет не о межкультурных отношениях, а именно о диалоге внутри самой американской культуры.

Так почему бы иранским стратегам, разрабатывающим планы отношений с другими континентами, не найти разумного способа использовать к собственному благу эмиграцию афганцев? Но в отличие от пакистанцев, которые относятся к этому фактору как к своему дополнительному ресурсу, иранцы скорее видят в афганской эмиграции не пользу, а угрозу себе. Иранцы привыкли считать афганцев контрабандистами или фундаменталистами. Иранские инвесторы никогда не видели в массе голодных афганских рабочих ту силу, которая потенциально способна приносить прибыль. Они не видят в Афганистане рынка сбыта своей продукции и не используют дешевый труд его жителей для расширения производства.

Афганцам не повезло ни с географией, ни с соседями. Афганистан окружают страны, которые видят в нем только угрозу или же используют его для решения своих военно-политических проблем. Если бы Афганистан граничил с более демократическими странами, он находился бы сейчас в более выгодном положении. Фашистская Испания стала на демократический путь после смерти диктатора Франко благодаря воздействию соседних демократических европейских государств. Как гласит арабская пословица, «сначала сосед, а потом дом».

 

 

Социологи утверждают, что население ждет от своих правительств прежде всего обеспечения безопасности. Благосостояние, развитие и свобода—только на втором месте после этой главной потребности. Афганская нация, находящаяся в состоянии гражданской войны, более всего страдает от незащищенности. Каждая группировка добивается собственной безопасности, продолжая воевать со всеми другими. Никто из них не может обеспечить безопасности всей нации.

Стратегия разоружения, поддержки религии и установления мира, провозглашенная Талибаном, быстро принесла ему успех. Те, кто стоял на других позициях, терпел крах. Хотя народ Герата говорит на фарси, а талибы—на пуштунском наречии, я слышал в Герате одобрительные отзывы торговцев о Талибане, потому что до установления его правления вооруженные и голодные люди каждодневно грабили их лавки. Даже противники талибов признавали, что те принесли с собой безопасность.

Эта безопасность была установлена двумя способами: разоружением населения и публичными казнями с отрубанием рук у воров. Наказания были такими страшными, что 20 тысяч голодных афганцев в Герате не решались украсть куска хлеба.

Я видел там водителей, которые уже два года ездят по стране, никогда не запирая своих грузовиков. Никто ничего не ворует. Разоружение и казни (с побиванием виновных камнями) снизили преступность до минимального уровня.

На улицах валяются люди, истощенные до предела, но страх перед наказанием не позволяет им идти на преступление. У них нет сил, чтобы двигаться, и нет оружия, чтобы сражаться. Им остается только ждать смерти. И мировое сообщество спокойно взирает на их беду, ибо не то сейчас время, когда «все люди—части одного тела».

Только одно сердце не окаменело—сердце статуи Будды в Бамиане. При всем ее грандиозном величии, она не вынесла масштабов этих бедствий и рухнула. Состояние невозмутимости и отсутствия желаний у Будды стало постыдным перед лицом страждущего народа,—и статуя пала. Будда принес себя в жертву, чтобы напомнить миру обо всей этой нищете, о невежестве, угнетении и вымирании. Но мир услышал только грохот разрушения статуи. Как гласит китайская пословица, «укажи пальцем на луну, и глупец увидит только твой палец».

Никто не заметил умирающей нации, на которую указывал Будда. Зачем нам нужны все эти средства массовой информации? Неужели невежество и фундаментализм талибов страшнее невежества мирового сообщества, не замечающего ужасной судьбы целой нации?

Для организации съемок фильма об афганцах я связался с доктором Камалем Хуссейном, представителем ООН из Бангладеш. Я сказал ему, что хочу получить разрешение поехать на север Афганистана (находящийся под контролем Ахмад-шаха Масуда) и в Кандагар (подконтрольный талибам). Было решено, что поедет небольшая группа, и только два человека (мой сын и я) будут просить разрешение на использование небольшой видеокамеры. Нам разрешили вылететь из Исламабада на десятиместном самолете, который совершал рейсы раз в неделю на север и раз в неделю на юг Афганистана.

Две недели заняли переговоры. Потом нам велели подождать еще месяц. «Через месяц станет холоднее, люди будут умирать чаще, и ваш фильм получится более интересным»,—сказали нам. Посоветовали лететь в феврале. Я переспросил: «Более интересным?» Они уточнили, что, возможно, тогда фильм пробудит больше сочувствия в мире. Я не знал, что ответить.

Мы помолчали. Потом я спросил, можно ли поехать и на юг, и на север. Талибы разрешения не дали. Они не любят журналистов. Я обещал, что буду снимать только умирающих от голода. Талибы не согласились. Я сказал, что мне потребуется новое разрешение ООН, чтобы еще раз приехать в Пакистан. Потом я получил по факсу уведомление, что мне надо обратиться в посольство Пакистана в Тегеране. Я был счастлив, потому что уже получал визу в этом посольстве, чтобы привезти костюмы для «Кандагара» из Пешавара.

Итак, я обратился в посольство Пакистана. Сначала меня приняли не очень дружелюбно. Через некоторое время вежливая дама и господин проводили меня в комнату. Из двадцати минут моего визита пятнадцать они потратили на разговор о моей дочери Самире и ее успехах в мировом кино. Они обходили главный вопрос и как бы между прочим спросили, почему я обратился за визой в ООН, а не прямо к ним. Добавили, что им не хотелось бы, чтобы в фильме превратно была освещена роль Талибана. И вообще—лучше бы мне поехать в Пакистан, а не в Афганистан. Мне показалось, что я нахожусь в посольстве государства Талибан.

Я спросил, видели ли они «Велосипедиста» и пояснил, что частично снимал его в Пешаваре и что это совсем не политический фильм. Я сказал, что цели мои—исключительно гуманитарные, что я хочу помочь голодающим афганцам. Они ответили, что у нас в Иране тоже есть 2,5 миллиона афганцев. Почему бы мне не снять фильм о них? Продолжать дискуссию не имело смысла. Мне предложили оставить паспорт, после чего я тихо удалился. Через несколько дней паспорт вернули и сообщили, что если я желаю поехать в Пакистан как турист, виза может быть выдана, но не для съемки фильма и не для поездки в Афганистан. Покидая посольство, я словно воочию увидел то, что знал и слышал о Талибане.

Я вспомнил талибскую школу в Пешаваре, откуда меня выпроводили, как только узнали о моем иранском происхождении. Вспомнил день в Пешаваре, когда во время съемок «Велосипедиста» меня арестовали и надели наручники. Почему-то каждый раз, когда я хотел снимать фильм об Афганистане, это намерение пресекалось в Пакистане!

Мне советуют соблюдать осторожность. На границах велика опасность похищения и террористических актов. Талибы убивают всех подозрительных, то есть тех, кто выражает несогласие с ними. А я продолжаю твердить, что мой интерес имеет не политический, а гуманитарный характер. Но в один прекрасный день, когда мы заканчивали съемки на границе, я наткнулся на группу людей, которая явно собралась либо похитить меня, либо убить. Они спросили меня, где Махмальбаф. Я носил длинную одежду и бороду, шапку, которая скрывала лицо, и вообще выглядел как афганец. Я направил их в другую сторону и пустился бежать. До сих пор не знаю, натравила ли их на меня какая-то политическая группировка или просто они хотели заработать на заложнике.

Но вернемся к вопросу о безопасности. Талибы, благодаря разоружению населения и жестоким наказаниям вроде отрубания рук и ног ворам и забрасывания камнями за супружескую измену, обеспечили в стране безопасность. Радио «Голос Талибана», которое ведет только двухчасовую программу ежедневно, даже в случае вооруженных столкновений не говорит об угрозе национальной безопасности. Сообщается, например, что талибы «встретили» людей из Тахара, что в переводе на общепонятный язык означает, что Талибан провел успешную атаку на Тахар. Остальное время посвящается пятничной молитве или сообщениям об отрубании руки бандиту из Бамиана, забрасывании камнями неверной жены в Кандагаре или о наказании парикмахеров, которые постригли подростков в западном стиле. Таковы понятия о безопасности в Афганистане.

Хотя талибы не имеют возможности наладить экономику и поднять жизненный уровень народа, только им удалось обеспечить безопасность. Те, кто сражается против них, несут с собой угрозу безопасности, а поддерживают их те, кто считает, что управлять Афганистаном должны сами афганцы, и первое условие этого правления—обеспечение безопасности. Кто бы ни стал правителем Афганистана, он должен в первую очередь обеспечить безопасность нации. Как многоплеменное государство, Афганистан постоянно находится под угрозой междоусобной вражды. Всем, кто претендует на власть в стране, стоит в первую очередь подумать о том, сможет ли он спасти ее от вымирания и направить на путь развития. Любая группировка обнаруживает, что здесь не стоит обличать Талибан за отсутствие свободы в Афганистане, потому что запуганному и голодающему народу благополучие нужнее, чем свобода и развитие.

Что касается ответа на вопрос, что такое Талибан, нужно прежде всего сказать, что в политическом отношении это инструмент правительства, поддерживаемого Пакистаном. Основной состав этого движения—голодающая молодежь, которую готовят к «священной войне» в пакистанских школах. Эти ребята впервые пришли сюда в поисках куска хлеба, а в качестве выпускников этих школ получили политические и военные посты в Афганистане. С точки зрения одних, Талибан—одна из политических группировок, насаждающая фундаментализм, с точки зрения других—это те самые пуштуны, которые со времен Ахмада Абдали правили Афганистаном. Сегодня они восстановили свою власть, которую имели в течение 250 лет до периода всеобщего хаоса, и потому их опыт управления страной необходим Афганистану.

Я с трудом понимаю эти утверждения. Мое дело—снимать фильмы, и если я погрузился в эти проблемы, то потому лишь, что хочу написать сценарий на основе тщательного анализа материала. Чем больше я в него вникаю, тем более сложные вопросы возникают передо мной. Я все время спрашиваю: почему США, когда им понадобилось, отобрали Кувейт у Ирака за три дня? И почему же они, ратуя за модернизацию, ничего не предпринимают для спасения десяти миллионов женщин, которые не имеют школ, социальной защиты и спрятаны под покрывалами? Почему они не выступают против всей этой дикости, несовместимой с современной эпохой? У них что—не хватает силы или просто нет желания?

И я уже нашел ответ: у Афганистана нет ценных ресурсов—таких, как нефть Кувейта. Есть и другой ответ: если США помогут талибам продержаться несколько лет, мир увидит жуткое лицо восточной идеоло-гии, и это позволит выработать общий иммунитет против такой «модернизации» этой идеологии, как в Афганистане. Если все революционные и реформаторские движения в исламе будут ассоциироваться с примитивными его истолкованиями по талибскому образцу, мир придет в ужас от перспективы распространения ислама.

Возможно, кто-то сочтет этот анализ основанным на стереотипных клише. Ну что ж, мне нечего возразить.

 

 

В моей длительной поездке в Кандагар меня всюду преследовали разговоры о Молле Омаре. Его полный титул—Амир-аль-М’оменин (правитель правоверных). Некоторые иранские политики говорят, что его выдвинули для борьбы с иранским правительством, но на самом деле никто ничего не знает о его подлинной сути. Говорят, что ему 40 лет, он слеп на один глаз, но его фотографий никто не видел. Почему нация выбирает вождем полуслепого человека, даже никогда не видя его лица? Мне хотелось бы снять о нем фильм. По политическим мотивам от этого пришлось отказаться, но мое любопытство разгорелось.

Если Пакистан разработал похвальный сценарий разоружения вою-ющего народа, почему в качестве вождя он предложил ему Моллу Омара, не имеющего лица? Некто, кто кажется никем и которого никто не видел, становится лидером страны, где каждое племя и каждая партия имеет своего лидера. Возможно, в этом и скрывается разгадка. Если бы вождем Афганистана был назначен хорошо известный человек, которого знают, то каждый нашел бы повод выступить против него.

Мне рассказали такой случай о чайхане возле границы, которую постоянно посещали афганцы. В ней стоял телевизор, оснащенный автомобильными «дворниками». Чайханщика спросили, зачем это нужно. Он ответил, что когда по телевизору показывают какого-нибудь моджахеда, которого видели в приграничных областях, его враги плюют на экран, а поскольку они жуют цветную травку, изображение вскоре делается совсем плохим, так что время от времени экран приходится вытирать таким вот способом.

Поскольку облик афганских лидеров вызывает такую неприязнь и насмешки, а при этом кто-то должен управлять Афганистаном,—лучше всего ввести невидимое правление, которое никто не сможет критиковать. Тогда экраны телевизоров не придется очищать от плевков!

Если бы я не был пристыжен переполненным стыдом Буддой, я озаглавил бы эту статью «Афганистан, страна без образа». Всякий, кого я спрашивал о Молле Омаре, отвечал мне, что он посланец Бога на земле, который вместо человеческих законов установит Коран в качестве конституции страны. Он—крайний аскет, как и его последователи. Он получает те же 15 долларов в месяц, что и губернатор Герата, и живет той же жизнью, что и нищие, умирающие на улицах.

Я полагаю, что образ невидимого человека вполне удачен и приемлем, потому что на Востоке никто не ждет компетентного и выдающегося правителя, который заботился бы о национальных и общечеловеческих интересах. Только если лидер кажется таким же, как все, он может понравиться народу. Если афганец страдает от голода, ему нравится, что Молла Омар постоянно постится; считается, что они живут одинаково. И афганец благодарит Аллаха за такого лидера.

Я беседовал в Герате со студентом-медиком. Он очень не хотел, чтобы нас видели вместе. Я спросил, известно ли ему общее число студентов в Афганистане. Продолжая идти и глядя прямо перед собой, он ответил: «Тысяча». «А что они изучают?»—«Только медицину и технику». Я спросил, какой раздел медицины изучает он сам, и услышал, что Молла Омар считает грехом расчленение человеческого тела. Я спросил, видел ли он портрет Моллы Омара. Он ответил «нет» и ушел.

Среди пуштунских беженцев я встречал людей, которые сами не видели Моллу Омара, но знали тех, кому это удалось. Я знаю иранских политиков, которые убеждены, что Молла Омар реально существует и даже вполне симпатичен. Группа афганцев, которые ночуют в Иране, а днем переходят границу, чтобы купить что-нибудь в Афганистане, восхищались Моллой Омаром. Они говорили мне, что он—простой монах, которому однажды ночью явился пророк Магомет, и пророк послал его на спасение Афганистана. А поскольку с ним Аллах, он сможет завладеть Афганистаном за один месяц.

 

 

Считается, что на территории Афганистана действует около 180 между-народных организаций. Их представители тоже стараются уклониться от моих бестактных вопросов. Наконец, мне удалось выяснить, что перед ними поставлено несколько задач. Во-первых—раздавать хлеб голодным. Во-вторых—способствовать обмену пленными между севером и югом. В-третьих—изготавливать и распределять протезы для пострадавших от мин.

Кроме этих международных организаций, играющих весьма скромную роль, мое внимание привлекли молодые люди, прибывающие в страну под эгидой «Красного креста». 19-летняя англичанка сказала мне, что приехала, чтобы «быть полезной». В Афганистане она каждый день делает несколько искусственных рук и ног. Она сказала, что дома не смогла найти работу, которая доставила бы ей такое удовлетворение. Она уже помогла нескольким сотням человек.

У меня создалось впечатление, что роль международных организаций заключается в том, чтобы понемногу врачевать глубокие раны нации и не предпринимать ничего более. Доктор Кемаль Хуссейн, который обещал помочь мне с пакистанской визой, больше мне не звонит.

Вспоминаю, как он пришел к нам в группу и жаловался на то, что вся его работа, все усилия оказываются бесполезными; он выражал готовность помочь нам. А я, заканчивая «Кандагар», ощущаю бесполезность своей профессии. Я не верю в то, что искра знания, зажженная статьей или фильмом, может проникнуть в океан невежества. Не верю в то, что страна, чей народ в предстоящие 50 лет будет терять руки и ноги, спасется благодаря 19-летней англичанке. Зачем она поехала в Афганистан? Зачем доктор Кемаль Хуссейн, при всем его отчаянии, все еще готовит доклады для ООН? Зачем я ставлю свой фильм или пишу эти строки? Не знаю. Но как сказал Паскаль, «у сердца есть свои причины, которые неведомы разуму».

 

 

В афганском обществе господствуют мужчины. Прав у десяти миллионов женщин,—то есть у половины населения,—меньше, чем у самого слабого, неизвестного афганского племени. Меньшее, что можно сказать о них, это то, что афганские женщины не имеют права участвовать в выборах (в отличие от таджикских женщин).

С приходом талибов были закрыты женские школы, и долгое время женщинам не разрешалось выходить на улицу. Еще ужаснее, что даже до талибов только одна из 20-ти женщин умела читать и писать. Значит, если раньше были неграмотными 95% женщин, то Талибан лишил грамоты и остальные 5%. Так что не будет натяжкой утверждать, что не столько талибы повлияли на культурную ситуацию в стране, сколько сама страна спровоцировала их приход.

Я видел в Афганистане женщин под чадрой, которые просили милостыню на улице или что-то покупали в бедных лавчонках. Мое внимание привлекли дамы, которые протягивали из-под покрывала руки, чтобы маленькие мальчики-слуги полировали им ногти. Мне было любопытно, почему они не покупали лак, чтоб сделать это дома самим? Оказалось, что так дешевле. Мне показалось добрым знаком, что даже под чадрой, несмотря на лишения, женщины заботятся о своей красоте. А потом я подумал о том, насколько несправедливо изолировать и прятать женщину за стенами или за особой одеждой,—и при этом радоваться, что она пользуется косметикой.

Афганская женщина должна помнить о своих соперницах. Полигамия является обычным делом даже среди молодежи, она превратила многие афганские дома в гаремы. Хотя свадебная церемония так дорога, что жениться означает купить жену, я видел, как старики продавали одних десятилетних девочек, чтобы на полученные деньги купить для услуг других. Казалось, что одни и те же деньги переходили из рук в руки, вынуждая девочек переходить из дома в дом. Многие жены моложе своих мужей на 30–50 лет.

Все жены, как правило, живут в одном доме и даже в одной комнате, в постоянном присутствии других, они даже используют одну и ту же одежду для всех. Я купил много платьев и покрывал у афганцев и пакистанцев для своего фильма. Многие женщины, после долгих уговоров согласившиеся сниматься у нас в массовке, просили, чтобы вместо денег мы дали им покрывала. Одна хотела приобрести чадру для дочери, но я, опасаясь, что это войдет в моду в Иране, отказал им.

Один афганец отказывался дать согласие на участие в съемках его жены, говоря, что он слишком ценит законы целомудрия, чтобы показывать своих женщин. Я заверил его, что все женщины в фильме будут в чадрах, но он возразил, что зрители будут знать, что это женщины, хотя бы и под чадрой, а это противоречит законам целомудрия.

Снова и снова я спрашивал себя: талибы ли принесли чадры или чадры принесли талибов? Политика влияет на изменения в культуре или культура определяет политику?

В лагере беженцев в Иране афганцы сами требовали закрыть общественные бани, объясняя это тем, что каждый проходящий мимо стен всегда знает, что за стеной находится голый человек противоположного пола, а это вводит в соблазн.

Сегодня в Афганистане нет женщин-врачей, и если женщина хочет обратиться к доктору, она посылает к нему мужа, сына или отца, и только через них общается с врачом. А согласие на брак дает отец или брат невесты, но не она сама.

 

 

По Фрейду, человеческая агрессивность—это проявление животного начала в человеке, которое скрыто за тонким слоем цивилизации. Этот слой слетает от одного щелчка пальцев. Насилие существует и на Западе, и на Востоке; они отличаются только стилем культуры, а не наличием или отсутствием насилия.

В чем разница между смертью, когда голову отрезают ножом или мечом, и смертью от пули, гранаты, мины или бомбы? В большинстве случаев критика агрессивности бывает направлена на инструменты насилия. Смерть миллиона афганцев от равнодушия мира не воспринимается как результат мировой агрессивности. Смерть десяти процентов афганского населения в гражданской войне или войне с СССР не воспринимается как агрессия, а отсечение одной головы мечом долго будут показывать по спутниковому телевидению как главную новость.

Конечно, для кого угодно ужасно видеть, как человеку отрезают голову, но почему то же чувство не возникает у нас, когда люди ежедневно гибнут на минных полях? Почему ножи агрессивны, а мины—нет? То, что происходит сегодня на западе Афганистана, вызывает критику по форме, но не по существу. Запад ужасается гибели статуи, но гибель миллионов людей—предмет интереса лишь для статистики. Как сказал Сталин, «смерть одного человека—трагедия, смерть миллиона—только статистика».

Афганистан—страна, разделенная трайбализмом, где господствуют племенные порядки. Племена вместе сражались против нашествия чужеземцев, но между собой всегда враждовали. Хотя Афганистан называют музеем рас и племен, туристы этот музей никогда не посещают. Если кто-то и пересекал эту страну, то это был либо Надир-шах со своим войском, идущий завоевывать Индию, либо советская армия, ищущая выхода к теплому океану. Так что своей жестокости афганец научился не только у своей суровой природы, но прежде всего—у агрессивных завоевателей, с которыми сталкивался постоянно.

 

 

Эта страна и ее народ всегда либо не замечались, либо использовались для устрашения других. Когда я пересекал границу, то видел иранские пушки, нацеленные на Афганистан, и афганские пушки, нацеленные на Иран. Эти пушки означают, что обе страны видят друг в друге угрозу.

По другую сторону границы я слышал, как афганский полевой командир позвонил иранскому консулу и сказал ему, что афганские мазанки сделаны из глины и вряд ли стоит нацеливать на них иранские пушки. «Если вы разбомбите наши дома,—говорил он,—то, как только дождь размягчит глину, мы легко построим их заново. А вам своих красивых домов не жалко, если мы ударим в ответ? Ведь с началом дождей вам придется доставать и стекло, и железо, и черепицу для крыш. Не лучше ли прийти и построить дорогу в Герат для нас?».

Путь в Герат показался мне плаванием по бурному морю. Я вспомнил, как однажды во время съемок попал в шторм в Персидском заливе. Наше суденышко взлетало на гребень волны и низвергалось вниз. И теперь я видел эти волны снова, но теперь это были волны грязи. В начале пути машина ныряла вниз и вновь поднималась к вершинам холмов, а в середине пути автомобиль был побежден в борьбе с волнами грязи. И хотя мы ехали по равнине, а не в горной части Афганистана, дорога здесь была хуже, чем горные тропы Ирана.

С гребня каждой «волны» были видны мужчины и подростки с мотыгами и лопатами. Они были повсюду, куда только достигал взгляд. Как только машина останавливалась, они кидались счищать с нее грязь, чтобы получить взамен почти бесполезные бумажные афганские деньги. Эти люди с мотыгами, внезапно появляющиеся из облака пыли, придумывают себе хоть какое-то занятие за неимением лучшего. Более сюрреалистичной сцены в Афганистане я не видал.

Я спросил шофера, сколько машин проходит за день по этой дороге. Он ответил: «Около тридцати». Я спросил, неужели тысячи этих людей собираются здесь ради этих тридцати машин, но шофер смотрел на дорогу и был не в состоянии что-либо ответить. Я включил радио. Я уже давно не слушал радио и не смотрел телевизор, не читал газет. Было 23 сентября 2000 года, 2 часа, время новостей из Ирана. Я не мог сдержать слез, когда услышал, что в этот день два миллиона иранских ребятишек сегодня пошли в первый класс. Не знаю, были это слезы радости за маленьких иранцев или слезы горечи за тех, кто не пошел в школу в Афганистане.

Я смотрел на дорогу и мне казалось, что я смотрю кинофильм. Шофер рассказывает, что кое-где устраивают тайные школы для девочек, а некоторые девочки учатся дома. Вот тема для фильма, думаю я. В Герате я вижу женщин, которые делают маникюр из-под покрывал. И опять нахожу тему для фильма. Встречаю 19-летнюю англичанку, которая приезжает в опасный Афганистан, чтобы быть полезной. Вот, говорю я себе, еще одна тема. Вижу толпы людей, которые потеряли ноги, подорвавшись на минах. Один из них привязал вместо протеза черенок от лопаты к левому боку. Вот и еще тема, думаю я.

 Я въезжаю в Герат и вижу умирающих людей, покрывающих улицу, как ковер. Я уже не могу больше видеть здесь тему для фильма. Мне хочется бросить кино и искать другое занятие. Когда у Ахмад-шаха Масуда, афганского главнокомандующего, спросили, кем он хочет видеть своих детей, он ответил: «политиками». Это значит, что война как неизбежность закончилась хотя бы в голове одного человека. Он думает, что спасение Афганистана зависит скорее от политиков, чем от военных. Мне решение проблем Афганистана видится в строго научном их определении и в создании истинного образа страны, которая все еще остается незаметной и безликой,—и для себя, и для других.

 

 

 Когда индустриально развитые страны насыщают своей продукцией внутренние рынки, они выходят на международный рынок. В оплату за их товары отсталые страны предлагают им свою дешевую рабочую силу. В этой игре Афганистан из-за географического положения и отсутствия дорог пока не может эффективно участвовать.

Плохое управление, неравномерная заселенность—наследие аграрного развития—и племенная рознь препятствуют потенциальному участию страны на рынке труда в обмен на товары или ресурсы. Народу остается только возможность использовать единственный дар природы—пастбища. Советская оккупация вызвала всеобщее сопротивление и превратила крестьян в воинов. После ухода советских войск они не захотели вернуться к сельскому труду.

С одной стороны, гражданская война продолжается как борьба за власть. Война принесла разорение, рост эмиграции. 30% афганцев попробовали лучшей жизни за границей и не хотят больше бороться за выживание на своих пастбищах, зависеть от периодических засух. Афганцы хотят более цивилизованного образа жизни. Это значит, что Афганистан, при всем историческом запаздывании, должен осознать необходимость своего включения в мировую торговлю.

Какой самый нужный товар для обмена может немедленно предложить мировому сообществу эта страна? Ответ один: дешевую рабочую силу. Труд более выгоден, чем добыча полезных ископаемых в бездорожье горного Афганистана. Необходимо отказаться от доминирующего сегодня военно-политического подхода в оценке положения Афганистана. Надо взглянуть на него с точки зрения его экономических перспектив. Если занятость населения является причиной и средством разрешения сегодняшнего кризиса, с помощью государственного менеджмента Афганистан имеет шанс стать участником мирового товарообмена. Он может получить свою настоящую долю мирового богатства и заплатить за нее своими трудовыми ресурсами,—на благо современной цивилизации и модернизации. Этот путь уже успешно опробован в маоистском Китае, гандистской Индии и наиболее успешно—в процветающей Японии.

С этой точки зрения болезни афганцев—еще не катастрофа. Это поле деятельности для афганских врачей. Недостаток врачей—хороших специалистов—тоже не страшен, их можно подготовить за несколько месяцев. Голод—не катастрофа, это рынок для потребителей хлеба. Недостаток хлеба—не катастрофа, это рынок сбыта пшеницы. Недостаток пшеницы—не катастрофа, это возможность ее доставки водными путями, пока еще неудобными.

Использование водных путей требует труда по строительству дамб. Дамбы, построенные рабочими, означают пшеницу. Пшеница—это хлеб. Хлеб—это сытость. Сытость—это достаток. Достаток—это развитие. Развитие—это цивилизация.

Сталин сказал: «Смерть одного человека—трагедия, смерть миллиона—только статистика». С того дня, как я держал за руки 12-летнюю афганскую девочку, дрожавшую от голодных судорог, которая была ровесницей моей дочери Ханны, я пытался рассказывать о трагедии именно этого одного человека, но всегда заканчивал тем, что переходил к статистике. Господи! Почему я так же бессилен, как и Афганистан? Мне хочется вернуться к тем же строчкам, к тому же скитальцу, и, подобно гератскому поэту, затеряться где-нибудь или рухнуть от стыда, как Будда из Бамиана:

 

                        Я пришел пешком, я уйду пешком.

                        Беглец, не нашедший приюта, уйдет.

                        Дитя, узнавшее куклы, уйдет.

                        Проклятье изгнания рухнет в ночи для меня.

                        И стол—тот, что был накрыт, уберут.

                        Проклятье изгнанья рухнет на плечи в ночи.

                        Под грузом его вновь бреду, горизонт догоняя.

                        Меня ты узнаешь в любом бесприютном скитальце.

                        Я пришел пешком и уйду пешком.

 

 

P.S. Приведенные в этой статье статистические данные получены в основном из опубликованных информационными агентствами сводок ООН. Как источник была использована также Зеленая Книга Министерства ино-странных дел Ирана—кроме тех случаев, когда афганские эксперты приводили другие цифры. Тем не менее, полученные ООН данные свидетельствуют о том, что трагедия Афганистана углубляется и становится все более ужасной с каждой минутой.

 

 

* В результате совершенного покушения лидер Северного альянса Ахмад-шах Масуд был ранен и скончался 14 сентября 2001 года (прим. перев.).

 

 

Перевод с английского Н.А.Цыркун.