Безусловно, Герман талантлив, и даже очень талантлив. Он наделен чрезвычайным изобразительным даром. Однако не буду скрывать, что «Хрусталев, машину!» — первый (и, надеюсь, последний) из его фильмов, который оставил меня равнодушным. Точнее говоря, он привел меня в состояние холодной отчужденности.

Спустя несколько дней один молодой коллега задал мне вопрос: «Но все-таки, есть ли в этом фильме что-то такое, что вам понравилось?» — «Понравилось, пожалуй, только одно, — ответил я. — Тот кадр-эпизод, где восемь или двенадцать «зисов-сто десять», с «паккардом» впридачу, идут эскортом по ночной Москве».

В вопросе все-таки была неточность: к этому фильму вряд ли применим критерий «нравится или не нравится». И я попытался заново вспомнить те моменты, которые вызывали во мне хотя бы мимолетную живую реакцию. Не говоря о частностях, по-своему блестящих, коими фильм насыщен в избытке, — назову один эпизод и один актерский образ. Сильнейший эпизод фильма — когда на генерала нападает ватага детей и долго избивает его палками. И лучший актерский образ — влюбленная в генерала старая дева. Напоминание о том, чтó было присуще прежнему Герману: замечательная способность видеть и раскрывать человеческое в человеке.

«Проверка на дорогах» — это прежде всего Быков, Борисов и Заманский. «Двадцать дней без войны» — это прежде всего Гурченко и Никулин. «Мой друг Иван Лапшин» — это прежде всего Болтнев и Русланова. И во всех трех случаях — это режиссер Герман, работающий с человеческой реальностью.

В «Хрусталеве» дело обстоит иначе. Герман уже не работает по-прежнему с прозаическим повествованием. Он развивает повествование фантазматическое, в котором реалии трех дней 1953 года преображены сновидчески. «Так нам снятся время и пространство» (Балаш). К «поэтике сновидения» обращались когда-то и Бергман, и Феллини, и Тарковский. Отличие Германа — не в том, что он идет дальше в трансформациях своего материала, а в другом: в крайней человеческой опустошенности того мира, который он нам предъявляет. Мира, перенаселенного живыми манекенами, жалкими ничтожествами и просто нелюдью. Мира, пронизанного нескрываемым авторским презрением. Конечно, «сновидческая метода» обеспечивает в этом плане максимальную выразительность. Кошмар — так кошмар. Абсурд — так абсурд. Хаос — так хаос. Беспредел — так беспредел.

Мне возразят: но ведь это правда, это март 53-го, это ужасы сталинизма, это абсурды последних дней диктатора! Нет, господа. Всё это — навязчивая демонстрация очень большого режиссерского (чисто режиссерского) таланта, замешенная на инфантильном садомазохизме, которому было дано вырваться на волю. А сталинизм — лишь тема, избранная более или менее сообразно исходному внутреннему посылу. Тема сталинизма на материале того же 53-го могла бы быть решена не менее убедительно, но по-другому: прежде всего исторически.

В передаче радио «Свобода», посвященной фильму Германа, самым ярким было интервью Юза Алешковского, к фильму не относящееся прямо. Писатель рассказал о том, как весной 53-го на улице Герцена он непреднамеренно встретился с Берией. Короткая жуткая новелла, отсылающая к очень большому — реальному — материалу

Фильм «Хрусталев, машину!» вызвал волну панегирической критики. Тут вспоминают Данте и Джойса, Босха и Гойю, Платонова и Шаламова. Иногда прямо-таки хочется, перефразируя незабываемого вождя, сказать: «Эта штука сильнее, чем «Ад» Данте!» Мотив «погружения в ад» возникает у критиков как будто естественно. Но Данте здесь ни при чем. Следовало бы помнить, что он был автором не одного «Ада», но — «Божественной Комедии».

Что касается «Хрусталева», то он удивительно лишен вертикали — не столько пространственной, сколько ценностной. Погруженный в стихию абсурда, он отвергает какую-либо смысловую опору — кроме чисто отрицательной, кроме тотального «НЕТ!». Презрение автора к человеку — отвращает меня. Вот почему фильм «Хрусталев, машину!» оказался мне глубоко чуждым.

Хотя я и готов признать неоспоримым большой режиссерский талант Германа.